XX

Вронский стоял в просторной и чистой, разгороженной надвое чухонской избе, Петрицкий жил с ним вместе и в лагерях. Петрицкий спал, когда Вронский с Яшвиным вошли в избу. — Вставай, будет спать, — сказал Яшвин, заходя за перегородку и толкая за плечо уткнувшегося носом в подушку взлохмаченного Петрицкого. Петрицкий вдруг вскочил на коленки и оглянулся. Твой брат был здесь, — сказал он Вронскому. — Разбудил меня, черт его возьми, сказал, что придет опять. — И он опять, натягивая одеяло, бросился на подушку. — Да оставь же, Яшвин, — говорил он, сердясь на Яшвина, тащившего с него одеяло. — Оставь! — Он повернулся и открыл глаза. — Ты лучше скажи, что выпить; такая гадость во рту, что... — Водки лучше всего, — пробасил Яшвин. — Терещенко! водки барину и огурец, — крикнул он, видимо любя слушать свой голос. — Водки, ты думаешь? А? — спросил Петрицкий, морщась и протирая глаза. — А ты выпьешь? Вместе, так выпьем! Вронский, выпьешь? — сказал Петрицкий, вставая и закутываясь под руками в тигровое одеяло. Он вышел в дверь перегородки, поднял руки и запел по-французски: «Был король в Ту-у-ле». — Вронский, выпьешь? — Убирайся, — сказал Вронский, надевавший подаваемый лакеем сюртук. — Это куда? — спросил его Яшвин. — Вот и тройка, — прибавил он, увидев подъезжавшую коляску. — В конюшню, да еще мне нужно к Брянскому об лошадях, — сказал Вронский. Вронский действительно обещал быть у Брянского, в десяти верстах от Петергофа, и привезти ему за лошадей деньги; и он хотел успеть побывать и там. Но товарищи тотчас же поняли, что он не туда только едет. Петрицкий, продолжая петь, подмигнул глазом и надул губы, как бы говоря: знаем, какой это Брянский. — Смотри не опоздай! — сказал только Яшвин и, чтобы переменить разговор: — Что мой саврасый, служит хорошо? — спросил он, глядя в окно, про коренного, которого он продал. — Стой! — закричал Петрицкий уже уходившему Вронскому. — Брат твой оставил письмо тебе и записку. Постой, где они? Вронский остановился. — Ну, где же они? — Где они? Вот в чем вопрос! — проговорил торжественно Петрицкий, проводя кверху от носа указательным пальцем. — Да говори же, это глупо! — улыбаясь, сказал Вронский. — Камина я не топил. Здесь где-нибудь. — Ну, полно врать! Где же письмо? — Нет, право забыл. Или я во сне видел? Постой, постой! Да что ж сердиться! Если бы ты, как я вчера, выпил четыре бутылочки на брата, ты бы и забыл, где ты лежишь. Постой, сейчас вспомню! Петрицкий пошел за перегородку и лег на свою кровать. — Стой! Так я лежал, так он стоял. Да-да-да-да... Вот оно! — И Петрицкий вынул письмо из-под матраца, куда он запрятал его. Вронский взял письмо и записку брата. Это было то самое, что он ожидал, — письмо от матери с упреками за то, что он не приезжал, и записка от брата, в которой говорилось, что нужно переговорить. Вронский знал, что это все о том же. «Что им за дело!» — подумал Вронский и, смяв письма, сунул их между пуговиц сюртука, чтобы внимательно прочесть дорогой. В сенях избы ему встретились два офицера: один их, а другой другого полка. Квартира Вронского всегда была притоном всех офицеров. — Куда? — Нужно, в Петергоф. — А лошадь пришла из Царского? — Пришла, да я не видал еще. — Говорят, Махотина Гладиатор захромал. — Вздор! Только как вы по этой грязи поскачете? — сказал другой. — Вот мои спасители! — закричал, увидав вошедших, Петрицкий, пред которым стоял денщик с водкой и огурцом на подносе. — Вот Яшвин велит пить, чтоб освежиться. — Ну, уж вы нам задали вчера, — сказал один из пришедших, — всю ночь не давали спать. — Нет, каково мы окончили! — рассказывал Петрицкий. — Волков залез на крышу и говорит, что ему грустно. Я говорю, давай музыку, погребальный марш! Он так на крыше и заснул под погребальный марш. — Так что ж пить? — говорил он, держа рюмку и морщась. — Выпей, выпей водки непременно, а потом сельтерской воды и много лимона, — говорил Яшвин, стоя над Петрицким, как мать, заставляющая ребенка принимать лекарство, — а потом уж шампанского немножечко, — так, бутылочку. — Вот это умно. Постой, Вронский, выпьем. — Нет, прощайте, господа, нынче я не пью. — Что ж, потяжелеешь? Ну, так мы одни. Давай сельтерской воды и лимон. — Вронский! — закричал кто-то, когда он уж выходил в сени. — Что? — Ты бы волоса обстриг, а то они у тебя тяжелы, особенно на лысине. Вронский действительно преждевременно начинал плешиветь. Он весело засмеялся, показывая свои сплошные зубы и, надвинув фуражку на лысину, вышел и сел в коляску. — В конюшню! — сказал он и достал было письма, чтобы прочесть их, но потом раздумал, чтобы не развлекаться до осмотра лошади. — «Потом!..»
54/239
© Это произведение перешло в общественное достояние. Произведение написано автором, умершим более семидесяти лет назад, и опубликовано прижизненно, либо посмертно, но с момента публикации также прошло более семидесяти лет. Оно может свободно использоваться любым лицом без чьего-либо согласия или разрешения и без выплаты авторского вознаграждения.
©1996—2024 Алексей Комаров. Подборка произведений, оформление, программирование.
Яндекс.Метрика